Анатолий Гаврилов - Вопль впередсмотрящего [Повесть. Рассказы. Пьеса]

Силуэт подчёркнут отстроченным пластроном.

Высокая линия талии чуть намечена.

И пуговицы — будто чьи-то глаза.

Будто молодого Делона или Бардо.

Он дошивает свой век в одиночестве.

Её уже нет.

Только песня осталась».

— Нужно вернуться к прежней моде, — говорит отставной генерал. — К высокой моде добротных ватников и всесезонных кирзовых сапог.

— А как же индивидуальность, неповторимость жизни?

Генерал молчит, смотрит в окно.

Но будем идти вперёд.

К ярким краскам карнавала.

— Закурить не найдётся? — спрашивает солдат.

Пояс висит на тощих бёдрах.

Но к бою готов.

Ветер, ветер на всём белом свете.

Но стоит на ногах человек.

Одет модно, со вкусом.

Но не знает, куда пойти.

— Вот, вот, — говорит генерал.

Вот к чему приводят всевозможные изыски.

А был бы одет как тогда, давно,

Так знал бы, куда пойти.

Набрать на спицы и вязать.

Шить, вшивать, вышивать.

Прислушиваясь к вою зимнего ветра.

В ожидании вечной весны.

И тут появился человек в белом плаще, т. е. Борис Павлович, он отстранённо и холодно взглянул на нас и пошёл дальше…

Сверление, зинкование, зенкерование и развёртывание отверстий.

Сделал ошибку, написав слово «зенкование» через «и»: зинкование. Зинка. Надо быть внимательнее.

Установка сверла в патроне.

Установка сверла в шпинделе станка.

Сверло, патрон, шпиндель.

Курс судна был проложен через районы, известные частыми штормами и повышенной ледовой опасностью.

Впрочем, судно было готово к любым опасностям.

Стояла полярная ночь, океан был суров.

Решить уравнение — значит найти корни уравнения или доказать, что корней нет.

Герою повести Гоголя «Записки сумасшедшего», сорокадвухлетнему титулярному советнику Поприщину не хочется идти на работу.

Около XV века до нашей эры критская культура из-за извержения вулкана погибает.

Пришёл отец. Чистый, опрятный, слегка выпивший. Мать была у соседки.

— Уголь не привезли? — спросил он.

— Пока ещё нет, — ответил я.

— На землесосе есть вакансия.

— Я подумаю.

— Подумай. Виноград пора срезать.

— Срежу.

— Как машина?

— Есть проблемы.

— Что?

— Двигатель, ходовая…

— Эту гниль нужно покрасить и продать.

— Наверное.

— А мать где?

— У соседки. Позвать?

— Не нужно. Жениться не собираешься?

— Пока нет.

— Так-так… да… что ж…

— А ты возвращаться домой не собираешься?

— Домой… да… не знаю… и да, и нет… не знаю… Что-то грустно мне на всё это смотреть… то есть… конечно… я от вас не отрекаюсь… я… я не убежал от вас… я… Короче, деньги есть?

— Те, что на уголь остались.

— Уголь я привезу, может, завтра и привезу… м-да… ничего… Пьёшь?

— Нет.

— Это хорошо… да… пьянство — это говно… да… но… нет, ни в коем случае! — вскричал он и закружил по комнате. — Позови мать! Нет, не нужно! Ты не имеешь права меня осуждать! Или имеешь? Имеешь ли ты право меня осуждать за то, что я бросил вас? Ты меня осуждаешь или нет?! Что ты молчишь?! Что ты молчишь?! С тобой твой отец говорит! Ты понимаешь?! Да, я сволочь и всё такое, но… Нет! Я… Нет! Об этом я тебе ничего не скажу! Нет! Сын не должен знать всё про отца… своего… Я… нет… потом… налей мне, если можешь…

— Ничего нет.

— Ничего нет… что ж… а уголь — это говно, завтра я привезу уголь… голь… голь… угоголь… Угоголь! О, ты не знаешь, что я сегодня сделал! Но и не должен знать! Я совершил преступление! Ты понимаешь?! Сегодня, на землесосе… да… но…

Он зарыдал. Я впервые видел плачущего отца и совершенно растерялся.

Туман. Холодный туман ползёт с моря. Многие погибли из-за тумана.

Нина уехала, Миша не приходит. К Нине уже не придешь, а Миша… хочется его видеть, хочется с ним продолжать дружить, но…

Но сейчас возьму и пойду к нему!

Пошёл, постоял у его калитки и вернулся домой.

Тяжело на душе, невероятно тяжело.

Неужели всё кончилось?

Позвонил Зине, договорились встретиться у главпочтамта, но до вечера ещё далеко, невыносимо далеко.

Позвонил Нине. Она уже в Москве, снимает с кем-то комнату, устраивается на работу на молокозавод, учит роль Нины Заречной в пьесе Чехова, думает обо мне, думает, что «каждый должен исполнить своё предназначение» и т. д.

Долго ждал Зину у главпочтамта, но так и не дождался.

Пошёл к ней домой, её мать сказала, что она недавно куда-то ушла, позвонил ей — не отвечает, вернулся к главпочтамту, всё ещё надеясь увидеть её красное пальто и чёрный берет, — увы.

Подошёл незнакомый человек и вдруг обнял меня и стал спрашивать, как мне удалось спастись с погибшего судна, называл меня Борей, я не стал разуверять его, он продолжал рассказывать страшные подробности гибели «нашего» судна, он весь дрожал, руки дрожали, я предложил ему на стакан водки, от денег он отказался, пригласил меня в ближайшее кафе, стал меня угощать, называл меня Борисом, радистом погибшего судна, я попытался было разуверить его, но это было бесполезно, и вдруг я увидел Зину: она танцевала с человеком в форме капитана морского флота.

— Что ж, Нина, — сказал я своей матери, возвратившись домой глубокой ночью.

— Что ж, Зина, — сказал я опять же ей всё той же глубокой, туманной ночью.

— Ешь и ложись спать, — ответила она, уходя в свою комнату.

Я громко рассмеялся и лёг спать.

Да, туман, очень густой туман, видимость нулевая, нужно остановиться, но останавливаться нельзя, и тут вопль вперёдсмотрящего: прямо на нас идёт судно, и уже поздно что-то предпринимать, столкновение неизбежно, и Зина, Нина, Миша, Жора, и Святодух почему-то смеются.

«SOS!» — кричу я. А они ещё пуще смеются!

Но кто услышит?

Они же все сейчас тоже глумливо смеются.

Жить в доме напротив, стоять возле, осмотреться кругом, оглянуться вокруг, иметь в виду — наречия.

Союзы делятся на сочинительные и подчинительные.

Какова бы ни была прямая, существуют точки, принадлежащие этой прямой, и точки, которые ей не принадлежат.

С приходом дорийских племён Греция погружается в «тёмные века».

Во французском языке, как и в русском, имеются возвратные глаголы:

Je me lave — Я моюсь.

Tu te laves — Ты моешься.

Проверить ход рукоятки дрели.

Проверить надёжность крепления упора.

Разметить заготовку.

Сверлить.

К утру ветер стих, море успокоилось.

Поиск погибшего судна не дал результатов.

Сейчас начнётся спектакль, сейчас Нина Заречная произнесёт: «Пусто. Холодно. Страшно».

— Да забудьте вы это, — сказал Борис Петрович, выходя из ещё не убранной кукурузы, вдоль которой я катил на своём старом велосипеде и горланил «Шестнадцать тонн» — человеку может быть и пусто, и холодно, и страшно, но зачем об этом думать?

— Да я и не думаю.

— День чудесный, дорога замечательная, велосипед пусть и не новый, но ещё ничего, вы катите по грунтовой дороге, по укатанной, слева от вас — лесопосадка, в которой подают свои голоса какие-то птицы, справа — лес ещё не убранной кукурузы, сквозь пока ещё тёплый, но уже временами довольно прохладный, предвещающий скорую зиму, ветер, вы молоды, вам ещё жить и любить, а вы…

— Всё так, я ехал и напевал что-то из джазовых и русских композиций, и…

— Но!

— Но?

— Но подспудно в вас целился некто, и его патроны Заряжены дробью: «Пусто, холодно, страшно». И это правильно. Ещё ни один человек, если он, конечно, не безумец, не ушёл от этой картечи, но…

— Да.

— Но… Но я прожил гораздо больше вас, но это ничего не значит.